Web - Windows - iPhone
=====================================================================
Глава VIIIВизит Баба в Медину был последней стадией Его паломничества в Хиджаз. Оттуда Он вернулся в Джадду, а затем морским путем уехал к Себе на родину. Он сошёл на землю в Бушихре спустя девять лунных месяцев после того, как отравился на паломничество из этого порта. В том самом хане[1], который Он занимал еще прежде, Он принял друзей и родственников, приветствовали Его и радовались Его приезду. Будучи еще в Бушихре, Он вызвал Куддуса и с величайшей добротой велел ему отправиться в Шираз. «Дни твоего общения со Мною,-- сказал Он,-- подходят к концу. Пробил час разлуки -- разлуки, за которой не последует воссоединение, кроме как в Царстве Божием, в присутствии Царя Славы. В сём мире праха не более девяти быстро миновавших месяцев общения со Мною было суждено тебе. Однако в Великой Запредельности, в царствии бессмертия, ожидает нас радость вечного общения. Во имя Него рука судьбы скоро погрузит тебя в океан скорби. Вскоре и Я последую за тобой; Я тоже погружусь в эти глубины. Возрадуйся всем сердцем, ибо ты избран стать знаменосцем войска скорби, и встанешь в авангарде благородной армии тех, кому суждено пасть мученической смертью во имя Него. На улицах Шираза обрушатся на тебя оскорбления, а тело твоё покроется ужасными ранами. Ты останешься жив после гнусных издевательств твоих врагов и достигнешь присутствия Того, Кто есть единственный предмет нашего восхищения и любви. В Его присутствии ты забудешь все мучения и оскорбления, выпавшие на твою долю. Воинство Невидимого поспешит на поддержку тебе, и пред всем миром ты явишь героизм и доблесть. Тебе суждено испытать неописуемый восторг мученической смерти ради Него. Я тоже последую по стезе жертвенности и присоединюсь к тебе в чертогах вечности». Сказав эти слова, Он вручил ему письмо к Своему дяде по матери, хаджи мирзе сиййиду Али, в котором сообщал о Своём благополучном возвращении в Бушихр. Он также передал ему экземпляр «Хаса'ил-и-Саб'их» -- трактата, где излагались основные требования к тем, кто узнал о новом Откровении и признал его правоту. Навсегда прощаясь с Куддусом, Он просил его передать привет всем Своим возлюбленным в Ширазе.
[1.] Примерно то же, что и караван-сарай.Куддус, исполненный твёрдой решимости привести в исполнение ясно высказанные желания своего Наставника, уехал из Бушихра. По прибытии в Шираз он был любезно встречен хаджи мирзой сиййидом Али, который принял его у себя в доме и с большим интересом стал расспрашивать о здоровье и делах возлюбленного Родственника. Куддус, найдя его восприимчивым к призыву нового Послания, ознакомил его с сущностью Откровения, которым этот Юноша уже воспламенил его собственную душу. Благодаря стараниям Куддуса дядя Баба стал первым человеком в Ширазе, после Букв Живого, принявшим Дело Божие. Так как истинное значение новорождённой Веры ещё оставалось нераскрытым, он не был осведомлён о её глубинной сущности и величии. Беседа же с Куддусом открыла ему глаза. Вера его стала настолько неколебимой, а любовь к Бабу так возросла, что он посвятил всю свою жизнь служению Ему. С неусыпной бдительностью он стал защищать Его Дело и охранять Его Самого. Прилагая неустанные усилия, он смеялся над усталостью и с презрением смотрел на смерть. Хотя он был признан одним из выдающихся коммерсантов этого города, он никогда не позволял материальным соображениям влиять на исполнение им его духовной обязанности охранять своего возлюбленного Родственника и продвигать Его Дело. Усердно продолжал он свою деятельность, пока, в числе Семи Мучеников Тегерана, не пожертвовал геройски своей жизнью ради Него.
Вторым лицом, с которым встретился Куддус в Ширазе, был Исму'ллаху'л-Асдак, мулла Садик-и-Хурасани, которому он вверил экземпляр «Хасаи'л-и-Саб'их» и подчеркнул необходимость немедленного исполнения всех её наставлений. Среди этих заповедей содержался также настоятельный призыв Баба ко всякому Своему верному последователю добавлять к общепринятой формуле азана[1] следующие слова: «Я свидетельствую о том, что Тот, Чьё имя Али-Кабл-и-Мухаммад[2], есть слуга Бакиййату'ллы».[3] Мулла Садик, восхвалявший в те дни с кафедры перед большими аудиториями добродетели имамов Веры, был так восхищён темой и языком этого трактата, что без малейших колебаний решил привести в исполнение все его предписания. Побуждаемый непреодолимой силой, скрывавшейся в этой Скрижали, однажды он, будучи предстоятелем на общей молитве в Масджид-и-Нау, добавил к азану упомянутые выше слова, предписанные Бабом. Внимавшая ему толпа была потрясена этим возгласом. Все оцепенели от ужаса. Выдающиеся духовные лица, занимавшие первые места и пользовавшиеся уважением за свою благочестивую правоверность, закричали и начали протестовать: «Горе нам, хранителям и защитникам Веры Божией! Узрите, этот человек поднял знамя ереси. Долой этого бесчестного предателя! Он богохульствует. Арестуйте его, ибо он осквернил нашу Веру.» «Кто,-- гневно кричали они,-- осмелился разрешить столь серьёзное отклонение от установленных принципов Ислама? Кто мог так дерзко присвоить себе это исключительное право?»
[1.] См. Глоссарий.Простонародье стало как эхом повторять возмущённые реплики этих богословов, и подняло ещё больший шум. Весь город был взволнован и общественный порядок, вследствие этого, оказался под серьёзной угрозой. Губернатор провинции Фарс, Хусайн Хан-и-Иравани, прозванный Аджудан-Баши и известный в те дни под именем Сахиб-и-Ихтийар[1], счёл нужным вмешаться, и осведомился о причине этого внезапного волнения. Ему сообщили, что последователь молодого человека по имени Сиййид-и-Баб, который только что вернулся из паломничества в Мекку и Медину и сейчас находится в Бушихре, прибыл в Шираз и распространяет учение своего Наставника. «Этот ученик,-- доложили также Хусайн Хану,-- заявляет, что его наставник является пророком нового откровения и что он явил книгу, которая, по его утверждению, ниспослана свыше. Мулла Садик-и-Хурасани принял эту веру и смело призывает народ принять это послание. Он утверждает, что таков первый долг каждого верного и благочестивого последователя шиитского Ислама».
[1.] В «Тарих-и-Джадид» (стр. 204) говорится, что его также называли «низаму'д-дауле».
Хусайн Хан приказал арестовать как Куддуса, так и муллу Садика. Полицейские власти, которым они были переданы, получили приказ доставить их к губернатору со скованными руками. Полиция принесла также Хусайн Хану экземпляр «Каййуму'л-Асма», взятый у муллы Садика в тот момент, когда он громко читал выдержки из неё возбуждённой толпе. Хусайн Хан поначалу не обратил внимания на Куддуса, поскольку тот был молод и одет не как местный житель, а предпочёл обратиться к его старшему и имеющему более солидный вид товарищу. «Скажи мне,-- гневно спросил губернатор муллу Садика,-- ведомо ли тебе, что в первых же словах “Каййуму'л-Асма” Сиййид-и-Баб, обращаясь к правителям и царям, говорит так: "Совлеките с себя наряд владычества, ибо явлен Тот, Кто есть истинный Царь! Царствие принадлежит Богу, Наивозвышенному. Так предписано Пером Всевышнего!" Если это правда, то утверждение это относится и к моему монарху, Мухаммад-шаху из династии Каджаров[1], которого я представляю как главный магистрат этой провинции. Должен ли Мухаммад-шах, согласно этому приказанию, сложить корону и отречься от власти? Следует ли и мне отказаться от власти и оставить свой пост?» Мулла Садик без малейшего колебания ответил: «Как только будет ясно установлена истинность Откровения, провозглашённого Автором этих слов, всё, что изошло из уст его, будет также считаться истиной. Если эти слова от Бога, то лишение власти Мухаммад-шаха и подобных ему не будет иметь особого значения. Уклониться от того, что решено волею Божией, или поколебать владычество всемогущего и вечного Царя совершенно невозможно.»[2]
[1.] «Одно из племен Турана, турецкого происхождения, именуемое "Каджар", впервые появилось в Персии вместе с армией захватчиков Чингиз-хана.» (С.К.Маркам, «Общий очерк по истории Персии», стр. 339).
[2.] Согласно А.Л.М. Николя (см. "Siyyid Ali-Muhammad dit le Báb," прим. 175, стр. 225), эта встреча произошла 6 августа 1845 г. от Р.Х.
Этот жестокий и нечестивый правитель был весьма рассержен таким ответом. Проклиная и ругая его, он приказал своим слугам сорвать с него одежды и дать ему тысячу плетей. Затем он приказал, чтобы мулле Садику и Куддусу сожгли бороды, проткнули носы, пропустили через это отверствие верёвку, и с помощью такой «уздечки» провели их по улицам города.[1] «Это послужит назидательным уроком для жителей Шираза,-- заявил Хусайн-хан,-- дабы знали они, какая участь ожидает еретиков». Мулла Садик, сохраняя полное самообладание и устремив взор к небу, повторял такую молитву: «О Господи, наш Боже! Мы, воистину, услышали глас Призывающего. Он призвал нас к Вере: “Веруйте в Господа, вашего Бога!” - и мы уверовали. О Боже, наш Боже! Прости нам грехи наши, сокрой от нас наши злодеяния, и дай нам кончину, одинаковую с благочестивыми».[2] С изумительной стойкостью покорились они оба своей судьбе. Те, кому было приказано подвергнуть их этому ужасному наказанию, выполнили своё поручение весьма энергично и с особым рвением. Никто не вступился за этих страдальцев, никто не сказал хотя бы слова в их защиту. Сразу после этого они были изгнаны из Шираза. Перед изгнанием их предупредили о том, что если они попытаются вернуться в Шираз, их обоих распнут. Перенеся эти страдания, они заслужили вечную честь называться первыми, кого подвергли гонениям за их Веру на персидской земле. Хотя мулла Алий-и-Бастами и был первым, кто пал жертвой необузданной ненависти врагов, но случилось это в Ираке, за пределами Персии. Вдобавок, сколь бы жестоки ни были его страдания, их нельзя было сравнить с гнусными и варварски жестокими пытками, которые обрушились на Куддуса и муллу Садика.
[1.] В книге «Повествование путешественника» (стр. 5) говорится, что тем же пыткам был подвергнут, вместе с ними, мулла Али-Акбар-и-Ардистани.
[2.] Коран 3:193.Вот что рассказал мне один неверующий житель Шираза, который был очевидцем этого возмутительного эпизода: «Я присутствовал во время бичевания муллы Садика. Я видел, как мучители по очереди наносили удары по его истекающим кровью плечам, и это продолжалось, пока он не потерял сознание. Никто не верил, что мулла Садик, находящийся в столь преклонных годах и столь слабый телесно, сможет перенести хотя бы пятьдесят таких зверских ударов. Мы изумлялись его силе духа, ибо даже когда число ударов перевалило за девятьсот, его лицо оставалось спокойным и ясным. Он прикрывал рот рукой, а на лице у него была улыбка. Казалось, он был абсолютно безразличен к ударам, что сыпались на него. Когда его изгоняли из города, мне удалось подойти к нему, и я спросил его, почему он держал руку перед ртом. Я выразил удивление по поводу того, что на лице у него была улыбка. На это он горячо ответил мне: "Первых семь ударов были ужасно болезненными; к остальным же я как будто привык. Я спрашивал себя: действительно ли последующие удары наносятся по моему телу? Мою душу охватило чувство радости и восторга. Я пытался скрыть это чувство и сдержать смех. Теперь я понимаю, как всемогущий Спаситель в мгновение ока может превратить боль в спокойствие, а печаль -- в радость. Его могущество неизмеримо возвышено над пустыми измышлениями Его смертных созданий"». Мулла Садик, с которым я встретился много лет спустя, подтвердил все подробности этого волнующего события.
Гнев Хусайн-хана не был утолён этим зверским и незаслуженным наказанием. Его бессмысленная и капризная жестокость нашла выход в нападках, которые он теперь направил против Самого Баба.[1] Он отправил в Бушихр конный конвой, набранный из доверенных лиц его собственной охраны, дав ему строгое указание задержать Баба и привести Его в цепях в Шираз. Вот что рассказывал начальник этого конвоя, член общины Нусайри, более известной под именем Алийу'ллахи: «Завершив третий этап нашего путешествия в Бушихр и проезжая безлюдные места, мы встретили юношу в зелёном кушаке и маленьком тюрбане - по обычаю сиййидов, занимающихся торговлей. Он ехал верхом, а за ним следовал слуга-эфиоп, которому были поручены его вещи. Когда мы подъехали к нему, он поприветствовал нас, а затем осведомился о цели нашей поездки. Я подумал, что лучше будет скрыть от него истину, и сказал, что губернатор Фарса поручил нам провести в этой местности одно расследование. Улыбнувшись, он заметил: "Губернатор отправил вас арестовать Меня. вот Я; делайте со Мной, что хотите. Выехав к вам навстречу, Я сократил ваш путь и облегчил ваши поиски". Я был поражён его репликой и восхищён его прямотой и откровенностью. Я не мог понять, однако, его готовность добровольно предать себя в распоряжение строгих государственных чиновников и тем самым поставить под угрозу свою жизнь и безопасность. Я хотел сделать вид, что не обратил на его слова внимания, и собирался ехать дальше, но он подъехал ко мне и сказал: "Клянусь праведностью Того, кто создал человека и отличил его от других Своих творений, и сделал сердце его местом проявления Своей власти и мудрости, что за всю Свою жизнь Я не изрёк ни одного слова, которое не было бы словом правды, и нет у меня иных желаний, кроме блага и развития Моих собратьев. Я презрел Свой собственнй покой и не желаю быть причиной досады или горя для кого бы то ни было. Я знаю, что вы ищете Меня. Я предпочитаю лучше сдаться вам, чем подвергать Вас и Ваших спутников ненужным неприятностям из-за Меня". Эти слова глубоко тронули меня. Не отдавая себе отчёта в своих действиях, я спешился, приложился к его стременам и обратился к нему с такими словами: "О свет очей Пророка Божиего! Увещеваю Тебя именем Того, кто создал тебя и одарил таким величием и такой силой: не откажи мне в моей просьбе и ответь на мою мольбу. Прошу тебя бежать отсюда и не показываться на глаза Хусайн-хану, этому безжалостному и презренному губернатору сей провинции. Я ужасаюсь его интригам против тебя; меня возмущает мысль о том, что я стал орудием его злобных замыслов против столь невинного и благородного потомка Пророка Божиего. Все мои товарищи -- честные люди. Их слово нерушимо. Они поклянутся не выдать направления твоего бегства. Молю тебя, отправляйся в город Машхад, что в Хурасане, дабы не пасть тебе жертвой этого безжалостного волка". На мои горячие просьбы он ответил так: "Пусть Господь, твой Бог, вознаградит тебя за великодушие и благородные намерения. Никто не знает тайны Моего Дела; никто не сможет разгадать его секреты. Никогда не отвернусь я от того, что предписано Богом. Он -- Мой единственный надёжный Оплот, Моя Опора и Моё Убежище. Пока не настанет Мой последний час, никто не отважится напасть на Меня, никто не сможет воспрепятствовать тому, что предрешено Вседержителем. Когда же этот час пробьёт, с какой радостью Я осушу чашу мученической смерти во имя Него! Вот Я; предайте Меня в руки вашего хозяина. Не бойтесь, ибо никто не упрекнёт вас". Я поклонился в знак согласия и исполнил его желание».
[1.] «Этот город превратился в арену пламенных дискуссий, которые серьёзно нарушили общественный порядок. Любопытные, богомольцы, любители скандалов стекались со всех сторон, комментируя новости, одобряя или осуждая, восхваляя молодого сиййида, или, наоборот, обрушивая на него проклятия и оскорбления. Все были или возбуждены, или, напротив, обессилены. Муллы чрезвычайно беспокоились увеличению числа приверженцев новой доктрины, ибо их доходы соответственно уменьшались. Нужно было принимать какие-то меры, ибо долгое проявление терпимости лишило бы мечети прихожан, которые сочли бы, что раз Ислам не защищается, то он признаёт себя побеждённым. С другой стороны, Хусайн-хан, губернатор Шираза, низаму'д-дауле, боялся, что если пустить дело на самотёк, то скандал примет такие масштабы, что справиться с ним потом окажется невозможным; это может повлечь за собой опалу. Кроме того, Баб не довольствовался одной лишь проповедью: он призывал под свои знамёна всех людей доброй воли. "Тот, кто знает слово Божие и не приходит Ему на помощь во дни гонений, в точности подобен тому, кто отвернулся от свидетельства Его Святости Хусайна, сына Али, в Карбиле. Се нечестивцы!" (Китаб-и-Байну'л-Харамайн). Интересы гражданских властей совпали с интересами духовенства, и низаму'д-дауле с шайхом Абу-Турабом, имамом-джум'их, решили, что реформатора следует так унизить, чтобы это дискредитировало его в глазах всего населения; быть может, тогда им и удалось бы уладить это дело.» (А. Л. М. Николя. "Siyyid Ali-Muhammad dit le Báb," стр. 229-230.)
Баб немедленно продолжил Свой путь в Шираз. Свободный, без оков, Он ехал впереди Своего конвоя, который следовал за Ним с чувством почтительного благоговения. Магией Своих слов Он обезоружил Свою враждебно настроенную охрану, и обратил их гордость и высокомерие в кротость и любовь. Достигнув города, они отправились прямо в резиденцию губернатора. Всякий, кто видел, как эта кавалькада движется по улицам, не мог не удивиться столь необыкновенному зрелищу. Как только Хусайн-хан узнал о прибытии Баба, он потребовал Его к себе. Приняв Его чрезвычайно надменно, он приказал ему сесть против него в середине комнаты. Он стал публично бранить Его и в оскорбительных выражениях порицать Его поведение. «Понимаешь ли ты,-- гневно восклицал он,-- какую смуту ты разжёг? Осознаёшь ли ты, какой позор навлекаешь на святую исламскую Веру и на августейшую персону нашего государя? Не ты ли тот человек, что претендует быть основателем новой религии, отменяющей законы Корана?» Баб спокойно ответил: «Ecли пpидёт к вaм pacпyтник c вecтью, тo пocтapaйтecь paзyзнaть, чтoбы пo нeвeдeнию нe пopaзить кaкиx-нибyдь людeй и чтoбы нe oкaзaтьcя кaющимиcя в тoм, чтo вы cдeлaли.»[1] Эти слова привели Хусайн-хана в ярость. «Что!-- закричал он.-- Неужели ты осмеливаешься обвинять нас в неправедности, невежестве и глупости?» Обратившись к одному из своих слуг, он велел ударить Баба по лицу. Удар был нанесен с такой силой, что тюрбан Баба упал наземь. Присутствовавший на этом собрании шайх Абу-Тураб, имам-джум'е Шираза, неодобрительно отнёсся к этому поступку Хусайн-хана, приказал надеть на Баба упавший тюрбан, и пригласил Его сесть рядом с собой. Обращаясь к губернатору, имам-джум'е объяснил ему обстоятельства, связанные с откровением стиха из Корана, произнесённого Бабом, думая этим успокоить его гнев. «Стих, упомянутый этим юношей,-- сказал он ему,-- произвёл на меня глубокое впечатление. Благоразумнее всего, я полагаю, будет тщательно исследовать этот вопрос и судить его согласно предписаниям нашей святой Книги». Хусайн-хан охотно согласился с ним; тогда шайх Абу-Тураб осведомился у Баба о характере Его Откровения. Баб сказал, что не претендует ни на звание представителя обещанного Ка'има, ни на то, что является посредником между Ним и верующими. «Мы совершенно удовлетворены,-- заявил имам-джум'е,-- и просим вас придти в пятницу в Масджид-и-Вакил и публично повторить это опровержение». Когда шайх Абу-Тураб уже встал и хотел уйти, надеясь, тем самым, прекратить допрос, Хусайн-хан вмешался и сказал: «Мы требуем, чтобы кто-нибудь из почтенных людей города поручился за него и дал письменное обязательство, что в случае, если когда-либо этот юноша попытается, на словах или на деле, поставить под угрозу интересы исламской Веры или правительства нашей страны, то он немедленно передаст его в наши руки и будет считать себя ответственным за его поведение, что бы ни случилось.» Дядя Баба с материнской стороны, хаджи мирза сиййид Али, присутствовавший на этом собрании, согласился стать поручителем за своего Племянника. Он собственноручно написал обязательство, приложил свою печать, заверил её подписями нескольких свидетелей и передал эту бумагу губернатору, который приказал передать Баба на поруки Его дяде с условием, что в любой момент, когда этого потребует губернатор, хаджи мирза сиййид Али должен будет немедленно доставить Баба к нему.
[1.] Коран 49:6 (пер. Крачковского).Хаджи мирза сиййид Али, воздав от всей души хвалу Богу, сопроводил Баба домой и поручил Его нежным заботам Его досточтимой матери. Радуясь семейному воссоединению, он испытывал великое облегчение оттого, что смог спасти своего дорогого Родственника из лап этого злобного тирана. Пребывая в уединении Своего собственного дома, Баб некоторое время вёл спокойную жизнь вдали от мирской суеты. Никто не виделся с Ним, за исключением супруги, матери и дядей. Тем временем смутьяны не оставляли шайха Абу-Тураба в покое, требуя от него вызвать Баба в Масджид-и-Вакил с тем, чтобы Он исполнил Своё обещание. Шайх Абу-Тураб был известен своим добрым нравом, а его темперамент и поведение удивительно напоминали характер мирзы Абу'л-Касима, имама-джум'е Тегерана. Ему крайне не хотелось оскорблять почтенных людей, особенно если они были жителями Шираза. Он инстинктивно чувствовал, что таков его долг, и добросовестно придерживался этого образа действий, за что и пользовался всеобщим уважением жителей города. Желая успокоить возбужденную толпу, он давал уклончивые ответы и всячески откладывал это дело. Он обнаружил, однако, что зачинщики бунта и сеятели раздора всеми силами стараются разжечь общее чувство негодования, охватившее народ. Наконец, он был вынужден обратиться с конфиденциальным письмом к хаджи мирзе сиййиду Али, прося его привести Баба в пятницу в Масджид-и-Вакил, чтобы Он мог выполнить Своё обещание. «Я надеюсь,-- добавил он,-- что, с Божьей помощью, заявления Вашего племянника смгячат ситуацию и принесут покой и Вам, и нам».
Баб, сопровождаемый хаджи мирзой сиййидом Али, прибыл в Масджид-и-Вакил как раз в тот момент, когда имам-джум'е как раз взошёл на кафедру и готовился произнести проповедь. Заметив Баба, он во всеуслышание приветствовал Его, и попросил Его подняться на кафедру и обратиться к собранию. В ответ на его приглашение Баб подошёл ближе к нему и, поднявшись на первую ступеньку, приготовился произнести речь. «Взойди выше»,-- прервал Его имам-джум'е. Исполняя его просьбу, Баб поднялся ещё на две ступени. Таким образом, Его голова находилась на уровне груди шайха Абу-Тураба, который занимал верх кафедры. Своё публичное заявление Он начал со вступительных слов. Но едва Он произнёс: «Хвала Богу, Который, воистину, создал небеса и землю», как некий сиййид, известный под именем Сиййид-Шиш-Пари, в обязанности которого входило носить перед имамом-джум'е его жезл, нагло закричал: «Не надо нам этой пустой болтовни! Скажи сейчас же, немедленно, что ты хотел сказать.» Имам-джум'е был до глубины души возмущён этим беспардонным выкриком сиййида. «Помолчи,-- упрекнул он его,-- стыдись своей дерзости!» Затем, повернувшись к Бабу, он попросил Его говорить коротко, ибо это, по его словам, успокоит возбуждённую толпу. Баб, обратившись к собранию, провозгласил: «Будь проклят Богом всякий, кто считает меня представителем имама или вратами к нему. Будь проклят Богом также всякий, кто обвиняет меня в том, что я отрицаю единство Божие, или отвергаю пророческую миссию Мухаммада, Печати Пророков, или отказываюсь признать правоту кого-либо из посланцев былого, или не признаю хранительство Али, Повелителя Правоверных, или любого из имамов, что наследовали ему.» После этого Он поднялся на верхнюю ступень, обнял имама-джум'е, спустился на пол масджида и присоединился к толпе для совершения пятничной молитвы. Однако имам-джум'е вмешался и попросил Его уйти. «Ваша семья,-- сказал он,-- с нетерпением ожидает Вашего возвращения. Все они опасаются за Ваше здоровье. Вернитесь домой и там совершите свою молитву; такое деяние будет более угодно Богу». Он также попросил хаджи мирзу сиййида Али проводить своего племянника до дома. Шайх Абу-Тураб счёл благоразумным принять эти меры предосторожности, ибо он боялся, как бы по окончании собрания злоумышленники из толпы не попытались, несмотря ни на что, напасть на Баба или даже убить Его. Если бы имам-джум'е не выказывал неоднократно такой удивительной мудрости, доброжелательства и заботливости, то, без сомнения, взбешённая толпа не отказала бы себе в удовольствии привести в исполнение свои самые зверские замыслы, и наверняка допустила бы самые гнусные эксцессы. Казалось, он был орудием в незримой Руке, коему было поручено защищать как личность, так и Миссию этого Юноши.[1]
[1.] «После этого публичного инцидента, причиной которого стало безрассудство мулл, а следствием -- расширение рядов его сторонников, все провинции Персии были охвачены волнениями; спор этот принял такие серьёзные масштабы, что Мухаммад-шах отправил в Шираз одного из своих самых доверенных лиц, дав ему задание представить отчёт обо всём, что он увидит и узнает. Этим посланцем был сиййид Йахйай-и-Дараби.» (А. Л. М. Николя. "Siyyid Ali-Muhammad dit le Báb," стр. 232-233.)
Баб вернулся домой и некоторое время мог вести сравнительно спокойную и уединённую жизнь, общаясь со Своей семьёй и родственниками. В те дни Он отпраздновал первый после объявления Своей Миссии Нау-руз. Этот праздник совпал в том году с десятым днём месяца раби'у'л-аввал 1261 г. хиджры.[1]
[1.] Март 1845 г. от Р. Х.Некоторые из тех, кто присутствовал на том достопамятном собрании в Масджид-и-Вакил и слышал заявление Баба, были весьма впечатлены тем, что этот Юноша столь искусно и безо всякой посторонней помощи заставил замолчать Своих грозных противников. Вскоре после этого события каждый из них постепенно осознал природу Его Миссии и узрел её славу. Среди них был шайх Али Мирза, племянник того самого имама-джум'е, юноша, только что достигший совершеннолетия. Зерно, зароненное в его сердце, взрастало и развивалось, пока, наконец, в 1267 году хиджры[1] он не удостоился чести встретиться с Бахауллой в Ираке. Это свидание наполнило его энтузиазмом и радостью. Вернувшись со свежими силами на родину, он с удвоенной силой продолжил свои труды на благо Дела. С того самого года и до настоящего времени он усердствует в этой работе, заслужив уважением своим честным характером и абсолютной преданностью правительству и своей родине. Совсем недавно письмо, адресованное им Бахаулле, достигло Святой Земли; в этом письме он выражает полное удовлетворение развитием Дела в Персии. «Я теряю дар речи от изумления,-- пишет он,-- когда созерцаю свидетельства несокрушимого могущества Божиего, явленного среди моих соотечественников. В стране, где в течение многих лет так зверски преследовали Веру, избрали третейским судьёй человека, уже сорок лет известного всей Персии как баби, дабы он вынес решение по делу, в которое вовлечены, с одной стороны, зиллу'с-султан, жестокий сын шаха и заклятый враг Дела, а с другой -- мирза Фатх-'Али-хан, сахиб-и-диван. Было публично объявлено, что любое решение, вынесенное этим баби, будет безоговорочно принято обеими сторонами и приведено в исполнение без малейшего колебания ».
[1.] 1850-51 от Р. Х.На собрании в ту пятницу присутствовал и некий Мухаммад-Карим, которого тоже впечатлило удивительное поведение Баба в этой ситуации. То, что он увидел и услышал в тот день, заставило его немедленно принять новую Веру. Преследования вынудили его покинуть Персию и отправиться в Ирак, где в присутствии Бахауллы он непрестанно углублял свои познания и укреплялся в вере. Позднее Бахаулла приказал ему вернуться в Шираз и приложить все силы к распространению Дела. Там он и остался до конца своей жизни, продолжал свои труды.
Среди них был ещё некий мирза Акай-и-Рикаб-Саз. Он был так зачарован Бабом в этот день, что никакие преследования, сколь бы ужасны и продолжительны они ни были, не могли ни поколебать его убеждений, ни затмить сияние его любви. Он тоже встретился с Бахауллой в Ираке. В ответ на его вопрос относительно Разрозненных Букв Корана и значения стиха «Нур» Бахаулла удостоил его особо явленной Скрижалью. В конечном итоге он пал мученической смертью на Его пути.
Среди них был также мирза Рахим-и-Хаббаз, известный своей неустрашимостью и пламенной энергией. Он усердно трудился до последнего часа своей жизни.
Хаджи Абу'л-Хасан-и-Баззаз, будучи одним из спутников Баба во время Его паломничества в Хиджаз, прежде имел лишь смутное представление о величии Его миссии, но в ту достопамятную пятницу он был глубоко потрясён и стал совершенно другим человеком. Он испытывал такую любовь к Бабу, что из глаз его непрестанно текли слёзы безграничной преданности. Все знавшие его восхищались его безупречным поведением и восхваляли его доброжелательность и искренность. Он, как и два его сына, делами доказал неколебимость своей веры и заслужил уважение своих единоверцев.
Ещё одним человеком, испытавшим на себе очарование Баба в тот день, был покойный ныне хаджи Мухаммад-Бисат, глубоко сведущий в метафизических учениях Ислама, пламенный поклонник как шайха Ахмада, так и сиййида Казима. Он обладал добрым характером и был одарён ярким чувством юмора. Он был дружен с имамом-джум'е, был его доверенным другом и непременным участником соборной пятничной молитвы.
Нау-Руз того года, возвестивший наступление новой весны, стал и символом духовного возрождения, первые знаки которого уже можно было различить по всей стране. Некоторые из самых знаменитых и учёных людей страны пробудились от зимнего оцепенения беспечности и обрели новую жизнь под животворным дыханием новорождённого Откровения. Семена, посеянные Десницей Всемощности в их сердцах, взошли и зацвели, испуская самое чистое и очаровательное благоухание.[1] Когда дуновение Его любящей доброты и нежной милости повеяло над этими цветами, всепроницающая сила их благоухания охватила всю страну. Она распространилась даже и за пределами Персии. Достигнув Карбилы, она возродила дущи тех, кто ждал возвращения Баба в этот город. Вскоре после Нау-Руза они получили через Басру письмо, в котором Баб, предварительно имевший намерение на обратном пути из Хиджаза проехать через Карбилу, сообщал им об изменении Своих планов и, следовательно, о невозможности выполнить данное Им обещание. Он предписывал им отправиться в Исфахан и ждать там дальнейших указаний с Его стороны. «В случае надобности,-- добавил Он,-- Мы попросим вас отправиться в Шираз; в противном случае оставайтесь в Исфахане до того времени, пока Бог не откроет вам Свою волю и не подаст руководство».
[1.] «Как бы то ни было, впечатление, произведённое на Шираз, было изумительно, и все учёные и духовные лица собрались вокруг Али-Мухаммада. Стоило ему появиться в мечети, как они окружали его, а как только он садился на кафедру, все замолкали и начинали внимать ему. В своих публичных речах он никогда не нападал на основы Ислама и одобрял большинство его ритуалов; фактически, доминировал "китман". Тем не менее, это были смелые речи. Духовенства он не щадил; развращённость его он бичевал нещадно. Главной темой была горькая и печальная участь человечества. Иногда он делал намёки, неясность которых раздражала одних и льстила гордыни других, посвящённых в дело полностью или частично; это наполняло его пророчества такой горькой правдой, что толпа вокруг него росла с каждым днём, и повсюду в Персии начали говорить об Али-Мухаммаде. Муллы Шираза не стали дожидаться такой смуты, чтобы объединиться против этого молодого хулителя. Как только он впервые появился на публике, они сразу же стали подсылать к нему самых способных мулл, чтобы те спорили с ним и сбивали его с толку, и эти публичные дебаты проходили либо в мечетях, либо в училищах, в присутствии губернатора, военачальников, духовных лиц, простых людей,-- короче говоря, их наблюдали все. Однако они не принесли духовенству никакой пользы, напротив, весьма способствовали, к их сугубому посрамлению, ещё большему распространению славы о молодом и полном энтузиазма проповеднике. Без сомнения установлен тот факт, что он победил своих противников и уличил их в прегрешениях -- что было не особенно трудно -- с Кораном в руке. Ему удавалось легко доказать всем собравшимся, которые прекрасно знали этих мулл, где именно их поведение, принципы, а в какой-то степени -- и их убеждения и даже теология -- противоречат Книге, которую они не могли отвергнуть. Чрезвычайно смелым и возвышенным языком, он беспощадно разоблачал пороки своих соперников, пренебрегая всеми общепринятыми условностями. Доказав, что они предают собственные принципы, он опозорил их в глазах публики и обрушил на их головы негодование и презрение со стороны слушателей. Первые его появления на публике в Ширазе, когда он выступал с проповедями, были так насыщены эмоциями, что даже ортодоксальные мусульмане, присутствовавшие в этот момент, сохранили о них неизгладимое впечатление и не могут вспомнить о них без ужаса. Они признают единогласно, что красноречие Али-Мухаммада было бесподобным,-- настолько, что тот, кто не был ему очевидцем, не поверит. Уже вскоре молодого богослова, стоило ему только появиться на публике, сразу же окружали многочисленные сторонники. Они всегда наполняли его дом, и проповедовал он не столько в мечетях и училищах, как у себя дома, вечерами, когда он собирал в своей комнате своих избранных поклонников и приоткрывал для них завесу над доктриной, которую он ещё не полностью определил даже для самого себя. В первое время казалось, что он скорее увлечён полемикой, а не догматикой, и это было вполне естественно. В этих тайных беседах его смелые декларации звучали гораздо чаще, нежели в публичных выступлениях, множась с каждым днём, с такой очевидностью нацеливаясь на полное низвержение Ислама, что звучали уже как прелюдия к исповеданию новой Веры. Эта небольшая община была отважна, пламенна, очарована, готова на всё; они были фанатиками в истинном и самом благородном смысле этого слова -- иначе говоря, каждый из членов этой общины не придавал себе лично никакого значения и горел желанием пожертвовать жизнью и имуществом ради дела Истины.» (Граф де Гобино, "Религии и философии в Центральной Азии", стр. 120, 122.) «Нравоучительные наставления, исходящие от молодого человека, находящегося в таком возрасте, когда страсти бурлят, глубоко трогают аудиторию, составленную из людей религиозных до фанатизма, особенно если слова проповедника находятся в полном согласии с его поведением. Никто не сомневался в воздержанности Карбила'и сиййида Али-Мухаммада; он мало говорил, постоянно пребывал в задумчивом настроении и старался избегать людского общества, что ещё более возбуждало их любопытство. Везде и всюду он пользовался исключительной популярностью.» (Journal Asiatique, 1866, tome 7, p. 341.) «Своей безупречной нравственностью молодой сиййид служил примером для окружающих. Его охотно слушали, когда в своих двусмысленных и отрывочных речах он порицал пороки, господствующие во всех классах общества. Всюду повторяли и комментировали его слова, называя его истинным Наставником, и доверяясь ему беззаветно.» (Там же.)
Это неожиданное сообщение произвело большое волнение среди тех, кто с нетерпением ждал приезда Баба в Карбилу. Оно смутило их умы и стало испытанием для их верности. «Вот так сдержал Он Своё слово! -- шептали некоторые недовольные среди них.-- Уж не считает ли Он нарушение Своего обещания проявлением воли Божией?» Другие, в противоположность этим колеблющимся личностям, укрепились в своей вере и стали ещё более привержены Делу. Верные своему Наставнику, они радостно отозвались на Его призыв, совершенно игнорируя критику и протесты тех, кто поколебался в своей вере. Они отправились в Исфахан, твёрдо вознамерившись исполнить любые указания и пожелания своего Возлюбленного. К ним присоединились некоторые из их тех, чьи убеждения серьёзно пошатнулись, но кто скрыл эти чувства. Мулла Мухаммад-'Алий-и-Нахри, дочь которого впоследствии вступила в брачный союз с Величайшей Ветвью, и мирза Хади, брат мирзы Мухаммада-'Али, оба жители Исфахана, были из тех, чьё видение славы и возвышенности этой Веры не было замутнено откровенными инсинуациям злословящих. Среди них был также некий Мухаммад-и-Хана-Саб, тоже житель Исфахана, сейчас прислуживающий в доме Бахауллы. Некоторые из этих стойких последователей Баба участвовали в великом сражении при Шайх-Табарси и чудом избежали трагической участи своих собратьев.
На пути в Исфахан они встретились в городе Кангаваре с муллой Хусайном, его братом и племянником, которые сопровождали его во время его предыдущего путешествия в Шираз, а теперь направлялись в Карбилу. Эта неожиданная встреча исключительно обрадовала их, и они попросили муллу Хусайна остаться подольше в Кангаваре, на что он с готовностью согласился. Мулла Хусайн, который во время пребывания в этом городе исполнял для последователей Баба роль предстоятеля на соборной пятничной молитве, пользовался таким глубоким уважением среди своих товарищей, что кое-кто из присутствующих, впоследствии, уже в Ширазе, выказавших своё вероломство, стал завидовать ему. Среди них были мулла Джавад-и-Барагани и мулла Абду'л-'Алий-и-Харати, которые изображали покорность Откровению Баба, надеясь утолить свою жажду власти. Тайком они старались подорвать непререкаемый авторитет муллы Хусайна. Своими намёками и инсинуациями они упорно пытались бросить вызов его влиянию и опозорить его имя.
Я слышал, как мирза Ахмад-и-Катиб, более известный в те дни под именем мулла Абду'л-Карим, попутчик муллы Джавада из Казвина, рассказывал следующее: «Мулла Джавад часто во время беседы со мной делал намёки относительно муллы Хусайна. Его постоянные оскорбительные замечания, сформулированные весьма искусно, заставили меня прекратить общение с ним. Но каждый раз, когда я принимал решение порвать с муллой Джавадом, меня останавливал мулла Хусайн, который, угадывая моё намерение, советовал мне быть снисходительным. Присутствие муллы Хусайна среди верных последователей Баба изрядно укрепляло их рвение и энтузиазм. Его пример воодушевлял их, и они искренне восхищались блестящими умственными и душевными качествами столь выдающегося единоверца.»
Мулла Хусайн решил присоединиться к своим друзьям и отправиться вместе с ними в Исфахан. Он ехал в одиночестве, на расстоянии примерно одного фарсаха[1] впереди своих спутников, и, как только начинало темнеть и он останавливался, чтобы совершить молитву, его догоняли остальные путешественники, присоединяясь к нему на заключительной стадии его богослужения. Он первым выступал из лагеря, и вновь эта группа преданных друзей присоединялась к нему в рассветный час, когда он останавливался для совершения молитвы. Он соглашался на соборную форму молитвы лишь в тех случаях, когда друзья настаивали на этом. В таких случаях он иногда следовал за другим предстоятелем из числа своих спутников. Он вдохнул в сердца своих спутников такое чувство преданности, что некоторые из путешественников, ехавших верхом, уступали своих лошадей тем, кто шёл пешком, а сами следовали за ним, совершенно равнодушные ко всем трудностям похода.
[1.] См. Глоссарий.Когда они достигли предместий Исфахана, мулла Хусайн, опасаясь, как бы прибытие столь многочисленной группы в город не возбудило любопытство и подозрение его жителей, посоветовал своим спутникам разделиться и проходить ворота по нескольку человек и незаметно. Спустя несколько дней после их прибытия они узнали, что Шираз охвачен жестокими волнениями, всякое общение с Бабом запрещено и что, следовательно, намеченная ими поездка в Шираз может быть сопряжена с большими опасностями. Мулла Хусайна, нисколько не смущённый этим неожиданным известием, решил отправиться в Шираз. Лишь некоторым надежным друзьям он сообщил об этом своём намерении. Сняв обыкновенное платье и тюрбан и надев джуббе[1] и кулах, подобно жителям Хурасана, он переоделся всадником Хизаре и Кучана, и в необычное время отправился, в сопровождении брата и племянника, в город своего Возлюбленного. Приблизившись к воротам города, он велел своему брату пойти ночью домой к дяде Баба и просить его сообщить Бабу о своём прибытии. На следующий день мулла Хусайн получил радостное известие о том, что хаджи мирза сиййид Али будет ждать его через час после захода солнца за воротами города. В назначенный час мулла Хусайн встретился с ним и был препровождён к нему домой. Несколько ночей Баб оказывал честь этому дому своим присутствием, и доверительно общался там с муллой Хусайном до рассвета. Вскоре после этого Он разрешил Своим последователям, собравшимся в Исфахане, постепенно приезжать в Шираз и ждать подходящего момента для встречи с Ним. Он предостерёг их, чтобы они проявляли величайшую бдительность, входили через ворота города маленькими группами, немедленно расходились в разные стороны, селились в кварталах, отведённых для путешественников, и соглашались на любую работу, какую смогут найти.
[1.] См. Глоссарий.Первая группа, достигшая города и встретившаяся с Бабом после прибытия муллы Хусайна, состояла из мирзы Мухаммада-'Алий-и-Нахри и мирзы Хади, его брата; муллы Абду'л-Карима-и-Казвини, муллы Джавада-и-Барагани, муллы Абду'л-Алий-и-Харати и мирзы Ибрахима-и-Ширази. В ходе общения с Ним последние трое постепенно выдали слепоту своего сердца и порочный нрав. Многочисленные свидетельства растущего благорасположения Баба к мулле Хусайну разбудили их гнев и разожгли тлеющее пламя их зависти. В бессильном гневе они прибегли к презренным орудиям мошенничества и клеветы. Не решаясь поначалу открыто выказывать враждебность к мулле Хусайну, они стали прибегать ко всяческим хитростям, чтобы смутить умы и охладить любовь его преданных поклонников. Вследствие такого непристойного поведения верующие начали чуждаться их, что в конечном итоге отделило их от группы верных последователей Баба. Исторгнутые самими своими действиями из лона Веры, они примкнули к её заклятым врагам и во всеуслышание заявили о полном отказе от её учения и принципов. Столь велика была смута, учинённая ими среди населения города, что гражданские власти, в конечном итоге, изгнали их, презирая их интриги и опасаясь их. В одной из Скрижалей Баб много говорит об их кознях и прегрешениях, сравнивает их с тельцом Самири -- тельцом, у которого нет ни голоса, ни души, и который одновременно был как творением, так и предметом поклонения извращённого народа. «Проклятие Твоё, о Боже,-- пишет Баб относительно муллы Джавада и муллы Абду'л-'Али,-- да пребудет на Джибт и Тагут[1], двух идолах сего извращённого народа». Все трое позднее отправились в Кирман и примкнули к хаджи мирзе Мухаммаду Карим-хану, поддерживая его замыслы и стараясь ещё более раздуть его злобные клеветнические заявления.
[1.] Коран 4:50.Однажды ночью, после их изгнания из Шираза, Баб, будучи в доме хаджи мирзы сиййида Али, куда Он призвал мирзу Мухаммада-'Алий-и-Нахри, мирзу Хади и муллу Абду'л-Карима-и-Казвини, внезапно обратился к последнему и сказал: «Абду'л-Карим, ты ищешь Богоявление?» Эти слова, произнесенные спокойно и чрезвычайно мягко, произвели на него поразительный эффект. Он побледнел от столь внезапного вопроса и залился слезами. Потрясённый сверх всякой меры, он бросился к ногам Баба. Баб ласково обнял его, поцеловал в лоб и пригласил сесть возле Себя. Затем нежными словами Он успокоил его взволнованное сердце.
Как только они вернулись домой, мирза Мухаммад-'Али и его брат стали распрашивать муллу Абду'л-Карима о причине столь сильного волнения, которое так внезапно охватило его. «Внемлите мне,-- ответил он,-- Я поведаю вам историю о странном событии -- истори, которую доселе я никому не рассказывал. Когда я достиг совершеннолетия (тогда я жил в Казвине), я почувствовал глубокое желание постигнуть Божественную тайну и уразуметь сущность Его святых и пророков. Я осознавал, что не смогу достичь намеченной цели, если не приобрету знания. Я уговорил отца и дядьев согласиться на то, чтобы я оставил торговлю, и немедленно принялся за обучение и исследовательскую работу. Я занял комнату в одном из мадрисе Казвина и сосредоточил свои усилия на приобретении знаний во всех известных областях человеческого знания. Я часто обсуждал приобретённые мною знания со своими соучениками, пытаясь обогатить свой опыт. По ночам я уходил домой, где, уединившись в библиотеке и никем не прерываемый, посвящал своим штудиям многие часы. Я так погрузился в свои труды, что постепенно стал всё равнодушнее относиться к голоду и сну. В течение двух лет я решил овладеть тонкостями исламской юриспруденции и теологии. Я аккуратно посещал лекции муллы Абду'л-Карима-и-Иравани, который в те дни считался самым выдающимся богословом Казвина. Я восхищался его эрудицией, набожностью и добродетелями. В тот период, когда я был его учеником, я каждую ночь посвящал сочинению трактата, который затем представил ему; он тщательно и с интересом изучил его. Судя по всему, он был исключительно доволен моим прогрессом, и часто восхвалял мои достижения. Однажды в присутствии своих учеников он заявил: "Учёный и мудрый мулла Абду'л-Карим теперь имеет право самостоятельно толковать Священные Писания Ислама. Он более не нуждается в лекциях моих или равных мне богословов. Если так будет угодно Богу, в эту пятницу утром я торжественно отмечу его возведение в ранг муджтахида, и после общей молитвы вручу ему соответствующее удостоверение."
Как только мулла Абду'л-Карим произнёс эти слова и ушёл, его ученики обступили меня и поздравили меня с моими достижениями. Преисполненный восторга, я вернулся домой. По прибытии я узнал, что мой отец и старший дядя, хаджи Хусайн-'Али, оба весьма уважаемые люди в Казвине, собираются устроить в мою честь праздник по поводу окончания моего обучения. Я попросил их перенести дату приглашения, разосланного ими видным лицам Казвина, на другую дату, которую я сообщу им позже. Они охотно согласились, уверенные, что моё стремление отметить это событие не позволит мне беспричинно откладывать праздник. В эту ночь я удалился в свою библиотеку и, в уединении этой кельи, погрузился в такие думы: "Неужели ты наивно воображал,-- говорил я сам себе,- что только чистые душою могут надеяться достичь положения авторитетных толкователей Священных Писаний Ислама? Верил ли ты в то, что всякий, кто достигнет этого положения, станет непогрешимым? Разве ты сам не получил теперь это звание? Разве самый выдающийся из богословов Казвина не признал и не объявил тебя таковым? Будь справедлив. Загляни в своё сердце: считаешь ли ты, что достиг такого состояния непорочности и высшего отрешения, которое в былые дни считал необходимым для любого человека, жаждущего обрести этот высокий ранг? Неужели ты считаешь себя свободным от любых эгоистических чувств?" Сидя и размышляя над этим, я всё более и более осознавал свою недостойность. Я понял, что всё ещё являюсь жертвой мирских забот, искушений и сомнений. С беспокойством я думал о том, как стану проводить лекции, исполнять роль предстоятеля соборной молитвы, внедрять законы и заповеди Веры. Я был обеспокоен тем, как мне следует исполнить свои обязанности, и как доказать, что мои достижения превосходят достижения моих предшественников. Меня охватило такое чувство униженности, что я почувствовал необходимость попросить у Бога прощения. "Целью твоей в приобретении всей этой учёности,-- думал я,-- было постигнуть Божественную тайну и достичь уверенности. Будь справедлив. Уверен ли ты в собственном толковании Корана? Убеждён ли в том, что провозглашаемые тобой законы отражают волю Божию?" Ко мне вдруг пришло осознание моей ошибки. Впервые я понял, что ржавчина учёности изъела мою душу и затмила моё видение. Я пожалел о минувшем и оплакал тщетность своих трудов. Я понял, что люди моего положения испытывают те же самые проблемы. Как только они приобретают эти так называемые знания, они начинают считать себя изъяснителями законов Ислама и присваивают себе исключительное право толковать его учение.
Я перебирал в уме эти мысли до самого рассвета. В эту ночь я не ел и не спал. Порою я возносил моления Богу: "О мой Господи, ты видишь меня и наблюдаешь мою участь. Ты знаешь, что я не лелею иного желания, кроме как угодить Твоей святой воле. Глубоко моё замешательство при мысли о многочисленных сектах, на которые распалась Твоя святая Религия. Я чувствую глубоё смущение при виде расколов, которые поразили религии прошлого. Выведешь ли Ты меня из недоумения, избавишь ли от сомнений? Куда обратиться мне за утешением и руководством?" Я рыдал так горько в эту ночь, что однажды почти потерял сознание. И тут мне внезапно явилось видение большого собрания людей, и выражение на их сияющих лицах глубоко впечатлило меня. Какой-то благородный человек, одетый как сиййид, восседал на кафедре, обратившись к толпе. Он объяснял значение следующего священного стиха из Корана: “A тex, кoтopыe ycepдcтвoвaли ради Hac,-- Mы пoвeдём иx пo Haшим пyтям." Я был зачарован, взирая на его лицо. Я встал, приблизился к нему, и хотел было броситься к его ногам, как вдруг видение исчезло. Душа моя наполнилась светом. Счастье моё было неописуемо.
Я немедленно решил обратиться за советом к хаджи Аллах-Варди, отцу Мухаммада-Джавада-и-Фархади, человеку, известному во всём Казвине своей духовной проницательностью. Когда я рассказал ему своё видение, он улыбнулся и с чрезвычайной точностью описал мне характерные черты сиййида, явившегося передо мной. "Этот благородный человек,-- добавил он,-- есть никто иной, как хаджи сиййид Казим-и-Рашти, живущий теперь в Карбиле и каждый день разъясняющий своим ученикам священное учение Ислама. Те, кто слушает его лекции, чувствуют в себе новую энергию и свет. Мне никогда не описать впечатления, которое его слова производят на слушателей". Я радостно встал, выразил ему глубокую благодарность, вернулся домой и затем немедленно отправился в Карбилу. Мои прежние друзья по учёбе пришли ко мне и просили меня либо лично навестить муллу Абду'л-Карима, который выразил желание увидеться со мной, либо позволить ему прийти ко мне. "Я чувствую побуждение,-- ответил я,-- посетить гробницу имама Хусайна в Карбиле. Я дал обет немедленно отправиться на это паломничество. Я не могу отложить своего отъезда. Перед тем, как покинуть город, я постараюсь на несколько минут зайти к нему. Если же мне не удастся сделать этого, я прошу его извинить меня и помолиться, чтобы я нашёл прямую стезю".
По секрету я рассказал своим родственникам о посетившем меня видении и о его толковании. Я сообщил им о намеченной поездке в Карбилу. Слова, которые я говорил им в тот день, вдохнули в их сердца любовь к сиййиду Казиму. Они глубоко полюбили хаджи Аллах-Варди, начали общаться с ним и, наконец, стали его пламенными поклонниками.
Мой брат Абдул-Хамид [который впоследствии испил чашу мученической смерти в Тегеране] сопровождал меня на пути в Карбилу. Там я встретился с сиййидом Казимом и был изумлён, услышав из его уст ту же самую лекцию, которую он произносил в моём видении. Я был потрясён, поняв, что в момент моего прибытия он как раз излагал толкование того самого стиха, который я услышал в моём видении. Сев и начав слушать его, я был поражён силою его аргументов и глубиной его мыслей. Он любезно принял меня и был чрезвычайно добр по отношению ко мне. Мы с моим братом чувствовали такую душевную радость, подобную которой никогда не испытывали ранее. Каждый день на рассвете мы спешили к нему домой и вместе с ним отправлялись в гробницу имама Хусайна.
В тесном общении с ним я провёл всю зиму. Всё это время я аккуратно посещал его классы. Каждый раз, когда я слушал его, он описывал один из аспектов проявления обещанного Ка'има. Этот предмет был единственной темой его лекций. Какой бы стих или предания он ни толковал, он непременно заключал свои комментарии особой ссылкой на пришествие обетованного Откровения. "Обещанный,-- часто и открыто заявлял он,-- живёт среди нас. Час, в который Ему суждено появиться, быстро приближается. Приготовьте путь для Него и, дабы смогли вы узреть красоту Его. Дневная звезда Его лика не появится до тех пор, пока я не покину сей мир. После моей кончины вам подобает воспрянуть и искать Его. Не давайте себе ни мгновения покоя, пока не обрящете Его".
После праздника Нау-Руз сиййид Казим велел мне покинуть Карбилу. "Будь уверен, о Абду'л-Карим,- сказал он мне на прощание,-- что ты принадлежишь к тем людям, которые в День Его Откровения воспрянут ради триумфа Его Дела. Я надеюсь, что ты вспомнишь меня в тот благословенный День". Я просил его позволить мне остаться в Карбиле, объясняя, что моё возвращение в Казвин может вызвать враждебность со стороны мулл этого города. "Целиком доверься Богу,-- был его ответ.-- Не обращай на их козни никакого внимания. Займись торговлей и будь уверен, что их протесты не принесут тебе никакого вреда". Я последовал его совету, и вместе с братом отправился в Казвин.
Сразу же по прибытии я решил привести рекомендации сиййида Казима в исполнение. Поступая согласно его указаниям, я смог легко справиться со всеми злонамеренными противниками. Днём я занимался своим бизнесом, а ночью возвращался домой и в тиши своей комнаты проводил время в размышлениях и молитве. С глазами, полными слёз, я общался с Богом и молился Ему такими словами: "Устами вдохновлённого слуги Своего ты обещал мне, что я достигну Дня Твоего и увижу Твоё Откровение. Через него Ты уверил меня, что я буду среди тех, кто воспрянет ради служения Делу Твоему. Когда сдержишь Ты слово Своё? Когда десница Твоей нежной заботы откроет предо мной врата Твоей благодати и одарит меня Твоими непреходящими щедротами?» Каждую ночь я вновь и вновь возносил эту молитву и до самого рассвета продолжал свои бдения.
Однажды ночью, накануне дня арафе 1255 года хиджры[1], я был так погружён в молитву, что, казалось, впал в транс. Мне явилась белая, как снег, птица, которая застыла над моей головой, трепеща крыльями, и села на ветку дерева поблизости от меня. Изумительно приятным голосом эта птица произнесла такие слова: "Ты ищешь Богоявление, о Абду'л-Карим?" Помни, год шестидесятый!" Сказав эти слова, она сразу же улетела прочь и исчезла из виду. Тайна этих слов не давала мне покоя. Память о великолепии этого видения надолго осталась в моих мыслях. Казалось, я отведал всех райских наслаждений. Моя радость была неудержима.
[1.] Ночь накануне 13 февраля 1840 г. от Р. Х.Таинственное послание этой птицы глубоко запечатлелось в моей душе и не сходило у меня с языка. Я постоянно прокручивал его в своей голове, но никому не рассказывал о нём, опасаясь, что его сладость тогда исчезнет. Спустя несколько лет моих ушей достиг Призыв из Шираза. В тот же день, когда я услышал его, я поспешил в этот город. По пути я встретился в Тегеране с муллой Мухаммадом-и-Му'аллимом, который рассказал мне о природе этого Призыва и сообщил, что те, кто уверовал в него, собрались в Карбиле и ожидают возвращения своего Вождя из Хиджаза. Я сразу же отправился в этот город. Из Хамадана, к моему великому несчастью, мне пришлось путешествовать вместе с муллой Джавадом-и-Барагани до Карбилы, где мне посчастливилось встретиться с вами и всеми остальными верующими. Я продолжал хранить в своём сердце странное послание, переданное мне этой птицей. Когда, наконец, я удостоился предстать перед Бабом, и услышал из Его уст те же самые слова, сказанные тем же тоном и языком, я понял их значение. Я был так поражён их силой и величием, что бессознательно бросился к Его ногам и восславил Его имя.»
В первые дни 1265 года хиджры[1], восемнадцати лет от роду, я покинул свою родную деревню Заранд и отправился в Кум, где мне довелось встретиться с сиййидом Исма'илом-и-Завари'и, прозванным Забих, который впоследствии, будучи в Багдаде, пожертвовал своей жизнью на стезе Бахауллы. Через него я уверовал в новое Откровение. Он собирался тогда в Мазиндаран, твёрдо решив присоединиться к героическим защитникам крепости шайха Табарси. Он хотел взять с собой меня, а также мирзу Фатху'ллах-и-Хаккака, юношу моего возраста, жителя Кума. Так как неблагоприятные обстоятельства помешали ему исполнить своё намерение, перед отъездом он обещал связаться с нами из Тегерана и сообщить, где мы должны присоединиться к нему. Во время беседы со мной и мирзой Фатху'ллахом он рассказал нам замечательную историю муллы Абду'л-Карима. Меня охватило страстное желание встретиться с ним. Когда я прибыл в Тегеран и встретился там с сиййидом Исма'илом в Мадрисий-и-Дару'ш-Шафай-и-Масджид-и-Шах, он познакомил меня с этим самым муллой Абду'л-Каримом, который тогда жил в этом мадрисе. В те дни мы узнали, что битва при Шайх-Табарси закончилась, и последователи Баба, собравшиеся в Тегеране с намерением отправиться на помощь своим собратьям, вернулись в свои родные провинции, не в силах осуществить своё желание. Мулла Абду'л-Карим остался в столице, где занялся переписыванием «Персидского Байана». Моё тесное общение с ним в этот период углубило мою любовь и восхищение им. До сих пор, спустя тридцать восемь лет после той первой беседы в Тегеране, я чувствую тепло его дружбы и пламенность его веры. Чувство глубокого уважения, которое я питал к нему, побудило меня подробно изложить события его жизни до того момента, который следует считать поворотным пунктом на его жизненном пути. Пусть они, в свою очередь, раскроют читателю величие этого грандиозного Откровения.
[1.] 1848 год от Р.Х.